Мечты и кошмар - Страница 89

Уже выскочили и добровольцы по «встрече и приятию» советского лакея от православия. Один из этих добровольцев Лукьянов, сменивший вехи, другой — «православный» писатель, советский бард, господин Толстой, Алексей Николаевич.

Что ж, все это логично. Берлин не провалится, если в нем, в захваченной большевиками церкви, попрыгает и покличет черненький студентик с анкетой, коммунистический Смердяков со стишком: «Я Бог! я Бог!».

Дело обойдется к общему удовольствию. Таков Берлин… да что Берлин! Таков нынче, приблизительно, весь свет. И как противно жить на этом свете!

ЧТО ДУМАЮТ В РОССИИ

Трудно сейчас о русской Церкви говорить: хочется кричать — вместе со всем миром. Мир закричал, — немножко поздно, — но и то, слава Богу.

Трудно говорить, но, может быть, все-таки нужно. Может быть, пригодится кому-нибудь мой спокойный рассказ о том, как воспринимают данное положение Церкви и что думают о нем русские люди в России.

Не привожу ни одной цитаты. Мои сведения отрывочны и загадочны. Но я имею возможность привести их к стройности и сделать понятными — для всякого, кто ранее уделял хоть малейшее внимание вопросу.

Так как это лишь рассказ о мыслях и чувствах людей «тамошних», — я оставляю за собой право моих собственных мнений пока вовсе не касаться.

Что такое «Живая Церковь» и ее представители — «живцы», как зовут их в России?

Если бы Антоний Волынский, небезызвестный деятель Кар-ловицкого Собора (циник, сквернослов, властник, карьерист, чуть не насильно постригавший в монахи петербургскую академическую молодежь, прибавлю от себя) — так вот, если бы этот Антоний не попал случайно за границу, а остался бы в России, он без всякого сомнения был бы сейчас «живцом». Соперничая с Антонином, восседал бы не на Карловицком, а на Болыпевицком соборе. Ибо в существе нет разницы между этими двумя Соборами, как нет ее между заграничным Антонием и московским Антонином. География даст разницу детальную и словесную, — и словесную даже едва-едва: не возглашают ли они одинаково, то идут «против всех, кто не приемлет Богом данной власти…» советской, говорит Антонин; самодержавной, говорит Антоний.

Действуют же они совершенно, как близнецы: лизанье пяток предержащему начальству и доносы на непокорных… это практика Антонинов в настоящем, практика Антониев в прошлом и — надеются они — в будущем.

Есть, впрочем, еще одна разница между ними, касающаяся разницы между самодержавием и «советами», но о ней скажу ниже.

Антонин и Антоний — одно потому, что оба они принадлежат не к Церкви, а к той трухлявой, но века державшейся на Церкви корке, которая темнила и давила ее, обволакивала и стягивала.

Ныне корка стала отваливаться, кусками. Куски, попавшие за границу, — это Антонии Волынские. В России — это «живцы».

Никогда кристалл русской Церкви не был столь чист, как сейчас в России. Не вернулись, — в новом виде воскресли первые века христианства. Беспримерная, неодолимая сила духа; кровь мучеников; катакомбы.

Да, катакомбы. Самые реальные, как кровь Вениамина, Бут-кевича, тысяч других…

Русская Церковь очистила свой кристалл. И только через него, сквозь него глядя, можно гадать о ее будущих судьбах.

Русская Церковь за границей не состоит, конечно, из одних Антониев Волынских, из этой корки внешней. Но здешние не Волынские — часть Церкви в том виде, в каком она была раньше. Верные — и неподвижные, с затемненным кристаллом. В России, силою вещей, уже нельзя просто пребывать. Там нельзя не делать выбора, нельзя ждать.

Здесь — можно.

Не разорвана сущность Церкви, и процесс очищения кристалла, происшедший в России, происходит здесь; но не совпадает темп времен, и незаметен оттуда здешний процесс. Многим «оттуда» кажется, что и нет его и что русская Церковь в изгнании страдает не теми — другими страданиями.

Чистый кристалл Церкви по-новому воспринимается русскими людьми, и между ними и здешними есть почти неуловимая разделяющая черта — взаимного непонимания. (Может быть, и напрасная, — не знаю.)

Но вот главное: на самую борьбу советской «власти» с Церковью люди в России смотрят иначе, нежели здесь; иной в ней видят смысл. Отсюда кажется, что вот «власть» гражданская, государство, борется с Церковью. И мы удивляемся — не изуверству, а глупости и «непрактичности» большевиков: им, до зарезу нуждающимся в Европе, все это в данный момент крайне невыгодно.

Да, невыгодно. Но в России думают, что они не властны не только прекратить борьбу «на данном фронте», но даже смягчить ее. Почему? Да потому что борется не государство с Церковью, а одна церковь — с другой.

По строению, по самой материи своей, большевицкая организация, составляющая ядро «советской власти», не государственна, а скорее церковна («церковь» берется, конечно, в первом своем, безотносительном понятии). И такая организация не может существовать с другой, подобной, да еще по содержанию полярно противоположной: она экскоммуни-тивна.

«Живцы» этого не понимают; вернее — предпочитают не понимать. Если, мол, можно было пристроиться к самодержавию, то не штука пристроиться и к Коминтерну — оба «власть». Угождай — и власть будет тебе покровительствовать. Как бы не так! Коминтернская церковь не потерпит около себя и этого, собственными руками грубо сляпанного, подобия христианской церкви, нужного ей сейчас как орудие борьбы. Да ведь откровеннее большевиков и нельзя быть: в лицо говорят этим самым «живцам», что и вас, мол, уничтожим «по миновании надобности».